Петр Драгунов. Легенда о Плохишах

Эдельвейс

К вечеру, здорово обтерев о скалы калоши, троица двигалась по тропе в Эдельвейс. Пройдя по просеке под Вторым Столбом, друзья напились свежей водицы из ручья у Фермы. Дальше начиналась настоящая тайга.

Пологое дно каменистого распадка насквозь пропитал ручеек. Не выносящие сырости хвойные великаны гнездились на островках, а пространство меж ними заполонила более неприхотливая к воде растительность.

Тайга загромождала низину фантастическим переплетением частокола ветвей, чахлых стволов, зарослей кустарника, падших деревьев. Витиеватая зелень мха оплетала дерева хаотичной паутиной, провисала вниз рваной бахромой. Могучие корни растений пучило из земли. Они изгибались наружу клочковатыми дугами, сплетая тела гигантских пауков.

Над всем этим многообразием царила тишина. Только еле слышный шелест крон, скрипучие стоны стволов под ветром и капельный звон воды, бурлящий от камешка к камешку.

Тропинка быстро виляла загибулинами хитрых поворотов. Привычный к ней абориген лихо шевелил ногами, а неподготовленные иногородние запинались через раз. Плохиш нечленораздельно сопел через нос. Петручио упражнялся матом. Квасец усмехался в ус.

- Еще долго? – не выдержал друг Петручио.

- До поворота. А там и губу на воротник, - съязвил Юра.

- Это еще что, - продолжил досужие россказни Квасец. – Вот весной ранней, когда клещи, да медведи шатуны из берлог вылезают… Можно и в штаны наложить.

Плохиш хрюкнул Фомой неверующим.

- Мы с Малым и Леопольдом однажды, на медведя здесь напоролись. Так думали каюк.

Этим мартом в избу шли мужики на праздник к женщинам. Калачи и пряники несли в бутыле. Глядь, а посреди тропы дерьма в лужу по колено. На ней они и спотыкнулись. Леопольд парень радостный – не принимает фактаж на веру. Все ему хахоньки. Улыбается, блестит залысинами в драбадан.

- О-па! – говорит, - а дерьмо-то – медвежье!

Тут и припомнили давешнюю находку. Брошенную зимнюю лежанку у скалы Голубка. А медведь в весну злой. Жрать ему неча. Может и на человека напасть. Малой (ростком с ноготок, лысоватый привесок до гитары) это усек сразу. Глазки под очки спрятал, крохотными зрачками втихую трясет, ручонками чешет репу. Голос у него визгливый прорезался - усю-сю, да усю-сю.

- Поворачиваем обратно! – верещит.

А куда поворачивать? Вдруг он за тем самым поворотом и ожидает. Хотели с тропы отойти, да там грязь весенняя, непролазная. Заблудиться недолго, а вечер хмурится, ветром, как стоном тайгу шевелит. Вот волосенки и зыдыбились на ихних загривках.

Решились податься в избу Голубку. Ближе и на бугорке стоит. Если что, можно на елку влезть, отсидеться до светла. Ринулись напрямую, только ветви трещат. Квасец еще и вопить в голос придумал – отпугнуть зверо - морду. А Малой тихо так говорит:

- Он на голос к нам и сподобится.

Взлетели на пригорок к избе, как ужас на крыльях ночи. Языки ниже подбородка, глаза навыкат, дальше кончика носа. А в Голубке, как назло никого. И ключ спрятан так, что найти нет возможности. Тут и поняли, что приплыли. Не ночевать же в тайге?

Тут Квасца мыслей поперек лба и осенило. Насобирали вокруг избы кастрюль старых, Малой где-то отхватил порядочный кусок жести. Споро сбили оркестр из духовых и ударных инструментов, с воплями и барабанами двинулись в Эдельвейс.

Сидит толпа остальная за столом у избы, празднует праздник. Кто-то гитаркой балуется. Вдруг издалека, из-за Манской Стены, к ним рокот потопа приближается. Шум, вой, лай кошачий. Думали, уже третья мировая война началась, как показался сам оркестр.

Чего греха таить. Может и приняли мужики по сто гамм для острастки. Может и двигались ползком, да перебежками. Но когда к избе подошли, посмотреть на что было. Ноги у мужиков толь в медвежьем дерьме, толь в соку собственном. Морды у троицы красные, аж светом светятся. А одежка, как у лесового. Или мхом сверху натекло, или листвой припорошило за зиму долгую.

Но медведя остереглись. Тут ведь бывает как невзначай: человек за ягодой и зверь за ягодкой. Нос к носу на общих лугах и столкнутся. Вышел, говорят, известный балагур и бабник Бруштун по утру помочиться с опалубки. Расслабился, ручейком журчит в ночи звонко. А под опалубкой у Эдельвейса склон крутой, страсть ягодный.

Еще светало только. Смотрит Бруштун - внизу мужик темный скорчился и ерзает, трещит кустами да лаптями. Облегченному смешно и стало.

- Отходи браток! – кричит. – А то струей перешибу!

Браток выпрямился на задних лапах. От склона до краев опалубки метра два. А у «братка» тело на метр горизонтали выше и башка, что казан для плова на тридцать персон. Тут Бруштун про не застегнутую ширинку и забыл. Влетел в избу задом, орет благим матом. А толпа не знает, или пугаться или прикалываться над его прорехой. Пока разобрались, медведя и след простыл.

Но Бруштуну-то прощается. Его прошлой зимой Лебедь ущемил испугом диким. Такая рана, что к старости не зарастет. Хаживал тогда Вова в шубе овчиной, с мехом и стоячим воротником. Брел из избы на Центр в полном одиночестве и думал думу тяжкую.

Слышит, от Фермы песнь летит залихвастая. У Бруштуна слабости две – одна через глаза, другая через горло. А народец ни ту, ни другую неймет. Первой он ни одну юбку не пропускает, через раз. Может взглядом великим сразу трех обхватить. А то и поболе, до размаха всеобщего.

Второй слабостью Бруштун – Соловей Разбойник прямо. Врать ентим бабам любит, аж губу заворачивает за бугор. А как споет… Про жгучую страсть, да еще без музыкального слуха, голосом кота в мартовской запарке. Оторопь окружающих охватывает. Слезой хочется перешибить тощий кадык с маху.

Лебедь с гитарой - сам не соловей. Но злость на свистуна и его прошибла. Встал за елью в два обхвата и в шубу переоблачился наизнанку. Дышит тихонечко в воротник, ожидает друга лепшего. Тут кавалькада и показалась.

Первым шагал напыженный в дым Бруштун. В кильватере как обычное в добрые годы количество теток (не меньше трех, за один присест). Светлое чело Бруштуна обуяло вдохновение. Он с жаром заливал за столбовскую жизнь и немыслимое геройство таежных обитателей. Трели звонко летели над тропой и даже подале.

Лебедь ждал, когда подойдут поближе. Бруштун расставленного капкана не ощущал. Наконец первый решился - натянул на голову воротник и мохнатым коконом выпал на четыре кости под ноги проводника.

- Стоять! Всем стоять!!! – дико заголосил резкий Бруштун, с шага, задом отлетев метра на три от мохнатого чудища. Подготовленные к геройствам тетки сбились в общую кучу и тихо взвыли от страха. Лебедь на карачках двинулся ближе к людям.

- Стоять!!! Стоять!!! – еще оглушительнее орал Бруштун, телом поглубже зарываясь в спасительную общую кучу. Кто-то из девок сверху пустил солененькую, и не слезу. Лебедь наконец поднялся на ноги и явил вполне сияющую человеческую личину. Бруштун орал, что стоять, все одно, тетки были уже бесчувственны.

Пришлось нести их на спинах в избу, приводить в себя и в гости. Оттаял и не стучал зубами Бруштун. Лебедя бить он не пытался, однако тихо постанывал в унылых воспоминаниях. В тот вечер песен он, увы, не пел, а на Лебедя затаил обиду. Аукнется ему еще.

Так, за Квасцовыми байками дошли до избы. Омылись холодной водой у ручейка, что в подножии и двинулись наверх. Дробно стукнули башмаки по опалубке из сухих жердей. Над остроконечной крышей вился слабый дымок из трубы, но дверь в избу была заперта.

Недобро усмехающийся в кулак Квасец бормотал что-то о дверном ключе. Перучио толкнул было преграду вовнутрь, но та не подавалась. Свежеструганную душу ее оттенял узел из толстой веревки, прилаженный вместо ручки. Квасец предложил потянуть за приспособу. Плохиш принялся к делу с должным усердием.

От усилия, веревка вытянулась метра на два. От неожиданности Плохиш грохнулся на спину. За дверью сдержанно давились смехом.

- Веревку надо продернуть, - предложил Квасец. - Там на конце узел, а они внутри лежат, прикалываются.

Кто лежит, Петручио так и не понял. Но споро взялся за предложенное занятие. Веревка ложилась ему под ноги кольцами. За дверью нарастал издевательский смех.

- Сороковка, - итожил Квасец. – Еще метров двадцать протянешь, и дверь откроем.

Привычными к делу широкими взмахами, с должной силой Петручио довершал начатое. Веревка пошла туже. Образовался порядочный крен.

- Оп-па! – восхищенно заржал Квасец, когда конец веревки вылетел из отверстия наружу и Петручио кубарем покатился по опалубке. - С прибытием! Открывайте!

Тяжелая дверь нехотя скрипнула. Там внутри за столом, привешенном к потолку старыми веревками, чаевничала веселая компания. Дымился прокопченный печуркой, огромный чайник. Насыщенно пахло смородиновой заваркой, нехитрым таежным варевом, поджаренными у печки носками и просто избой. Уж этот запах не сравнить ни с чем.

Во главе стола, тяжко облокотившись на струганные доски огромными руками, сидел Лебедь. Рядом фыркал в кружку штатный приколист Поручик Петров. Маленькие очки с трудом удерживались на его выпуклом сократовском черепе и грозились булькнуть в чай. Клиент пыжился и потел невысказанными шутками. Поперек лба удалого лежала широкая кровавая ссадина. Венчалась оная здоровенным шишаком, смазанным от греха зеленкой.

Был Поручик знаменит тем, что лазать не умел совершенно, перся куда попало и нередко впадал в полный клинч. Весу в поручике было около центнера, и явно неспортивный тугой животик говорил о его скрытом внутриутробном добродушии. Держался он в компании за издевательскую незлобивость и знание наизусть похождений бравого солдата Швейка.

В ближнем к двери углу шелестел снарягой Захар. Делал он это довольно сосредоточенно, так как прочего несерьезного откровенно не умел. Чем и выделялся среди остальных, заполняя нехитрый таежный быт кипучими организаторскими способностями.

С левого угла, оперевшись на руки острым подбородком, поблескивал хитрым взглядом из-под очков Лысый. Этот субъект лазать горазд. Маленький, хваткий Лысый метил в большие спортсмены. Но пока не получалось, и носил парень старые трико с новыми дырками, заместо гордых нарицательных имен сборной или подзаборной.

Много кого было. В избу ходит больше тридцати душ. Но после многотрудного дня лежали вповалку на нарах и гостей не привечали. Ждали ужина, и тетки суетились над казанками, готовили традиционную солянку (что есть в котелок мечи).

Свесив с притолоки босые ноги, колдовал над гитаркой Малой. Пощипывал струны тихонечко, почти любовно. Бормотал себе что-то под нос, но голоса не растрачивал. Ждал вечера. Гитара у него большая, от подбородка до пупа. К личному инструменту Малой дилетантов не подпускал, боялся разладу.

- Что Квасец, новичков привел? – с оттягом выговаривая слова, спросил Лебедь.

- Да какие новички. Иностранцы пришлые, - парировал нелепицу Квасец. – Боб мне их подсунул, а я маюсь.

- А по тебе и не видно, рот до ушей. Боб и мне о них говорил. Плохишами их звать. Просил присмотреть за гольцами. Обуть и накормить.

- Во-во. Обувать это мы сразу. А накормить по оконечности, - хихикнул Поручик и надвинул очки указательным пальцем на лоб. – Тут нам самая и забота.

- Да я не… - хотел было исправить именную ошибку Петручио, но Лебедь махнул рукой, и компания вернулась к прерванному разговору.

- Смотри Квасец, какой шишак вы с Леопольдом Поручику наваяли. Теперь он вам не спустит.

- А я-то тут при чем? - удивился Квасец. Но вина его для других просматривалась бесповоротно.

Каждому в историю хочется попасть, тем более, что в столбовскую. Вот и изгаляются. Одни, как абреки, наплетут подвигов ратных. Другие девкам в подол идут. А третьи ходы новые, опасные вылезти пыжатся и имя им свое присвоить.

Попались на эту удочку и Квасец с Леопольдом. Долго присматривали подходящий ходок, нераспечатанный. И нашли таковой на Бабе Манской. С самого низу, по болдам и стенкам. Считай, метров десять, с четырехэтажный дом будет.

Запаслись веревкой и железными щетками, чтобы прочистить дорожку ото мха. Куражились над ходком несколько дней попеременке. Руки в кровь истерли, каждую зацепу изучили, как на параде. Все тайком, очень хотелось прочих вдрызг удивить. Да вот вышел меж ними спор. Леопольд желал ходок Леопольдовкой назвать, а Квасец – Квасцовкой. Разругались, как есть.

А этой субботой подались эдельвейсы всей толпой зайти на Бабу. Баба она и есть баба, лазить на нее нужно по распорядку. Дорогу выбрали дальнюю, через все маленькие скалки. Сначала на Кабаргу взобрались, попыжились на турничках у Верблюда. Взгромоздились на обеих Девочек, а они все девочки и девочки. Ну никак в матери не идут.

К обеду были у Бабы Манской. Вот она, как женщина русская, над тайгой метров в пятьдесят выросла. Решили наверх выбираться щелью Калибровкой. А кому просто, тот может и карнизом слева выйти. Там страха невпроворот. Под ногами метров тридцать отвеса, а над головой нависает черпаком. Можешь ноженками в воздухе поболтать, дивить окружающих.

Пока скопом резвились и собирались, Поручик быстрей всех калоши натянул. Ублуднул метров на десять влево, а там видится ему дорожка справная. Ему Калибровка жутко не нравилась, застревал он в ней башкой клином. Недолго и очки потерять. С того ее название и повелось, что там дырка одна, через нее народец и корябается. А если желудок в косую сажень, в дыре и застрять можно. Не тот калибр.

- Поручик, вернись, мы все простим! – кричат ему тетки. А он довольный черпает потихоньку. Под руками есть, ноги стоят хорошо. А что дальше, его голова не думает.

Тут и Лебедь понял, что к чему.

- Петров! – кричит. - Там не чищено! Ты куда дурак подался!?

Но с Поручика, как с гуся вода, забрался метров на восемь. Довольный, в первооткрыватели играется. Тут вороном взвился и Леопольд.

- Мы там с Квасцом новую трассу прочистили. Она еще не готова! Куда лезешь? Мы ее Леопольдовкой назовем.

Только поздно. Встал Поручик в дикий клинч. Ноги, руки крестом растопырил, сплетается рисунком в букву зю.

- Мама! – вопит. – Я попал! Калоши со стенки сползают.

Шуму, грохоту было. Думали, Поручик конечности обломит, но повезло. Затормозился головой. Одна шишка, да ссадина поперек лба. Кость без рогового нароста ни к чему не годится.

Тетки для начала перепугались, а когда Петров из кучки прошлогодней хвои откопался и самостоятельно на ноги встал, смеялись как бешенные. Один Леопольд оскорбился.

- Все торжество испортил! – говорит. - Теперь Леопольдовка дурной славой пользоваться будет.

- Какая Леопольдовка!? – Ирка Филиппок кричит. - Это теперь Петровка, по имени перволетателя. - Глазами большущими на Леопольда зырк. А что тут возразишь, по факту свершенному?

- Так что пролетели вы с Леопольдиком, как фанера над Парижем. Две недели зря булькались. А Поручик вас опередил, - резюмировал Лебедь.

- Сволочь ты Леша, - отхарькнул в сторону Леопольда Квасец. – Я ж говорил, давай вместе. А ты - сам да сам.

Варево приспело. Тетки потащили посуду наружу к столу, стоящему на опалубке у избы. Почуяв время еды, с чердака лихо десантировалась гоп-команда. Старатели мухами облепили площадку для поглощения и вооружились ложками. К вбрасыванию не опаздывал никто.

Тот самый лысый субъект, маленький, бритоголовый и лихо шаркающий носом, вызывал у Петручио особое, ни с чем не сравнимое отвращение. Его колкие, шальные глазенки скрывали пластмассовые наросты огроменной очковой оправы. Кояя ему явно не мешала, наоборот, казалась непрерывным свойством его натуры и увеличительного поведения.

Субъект лихо метал ложками в обеих руках, не договаривал с полным ртом, а более пыжился сожрать все за всех, не оставляя шансов прочим. В его отрывочных фразах явно сквозило фраерско-дворянское происхождение. Междометия он заканчивал на ять, а речи зачинал на б..., что вызывало гомерический хохот остальной компании и давало субъекту дополнительное время на потребление пищи.

Прозывали стервеца Лысым. Он брился и обрастал под ежика каждую неделю и шапок не носил даже зимой. Непрерывное проветривание мозгов удерживало мальца от всяческих умственных заболеваний.

С правого края стола, брезгливо держа вилку за самый кончик, ковырялась в личной тарелке Любка. Исключительно аккуратная, она смотрела на гиппопотамовы извращения Лысого с неподдельным ужасом. Его неуемное перепотребление подрывало девичий аппетит и подходило позывом к горлу, но Любка зажмуривала глаза и крепилась.

Ждали чая. Вожделенный пакет с пряниками никто от греха не вскрывал. Лысый прихватил в руки нож и принялся соскребывать с деревянной поверхности лежбища многочисленные культурные отложения.

Стол на опалубку сваяли из части ствола сосны толщиной в пару обхватов. Скатерти на его поверхности отродясь не видал никто. Жестокие пищераздаточные баталии и коллизии укрывали его серую гладь прочной жиро-мазутной коркой. Раз в год, с подобной неприятностью боролись обрезательным способом. Вооруженные специальным рубанком двое мужиков за день плотной работы снимали естественную скатерть до бела.

Лысый от скуки пытался проделать оное упражнение хилым ножичком. Плотные наслоения поддавались с большим трудом. Плоды нелегкого производства он с вящим сожалением скапливал в небольшие кучки. Пропащая пища таки…

- А что, Лысый, слабо такую кучку сожрать? – полным пренебрежения голосом вопросила Любка.

- А вот и нет, – загоношился Лысый. - Только не вкусно все. Вот если бы с тортиком... – Его очки мечтательно взлетели на лоб, но тут же погасли на обрыдлой переносице.

- Спорим на три тортика, что ты эту кучку не съешь? – сдуру подначила его по простоте Любка.

- Спорим! Только на десять, – проворковал Лысый и плотоядно посмотрел вдаль. Ему уже виделась лакомая кулинария.

Квасец мигом разбил спор. Лысый с жаром загребал жиро-битумную смесь в огромную ложку. Любка еще не верила. Но десять тортиков?!

Лысый держал орудие прямо напротив рта и в упор рассматривал Любку. Та прикрывалась от гадости руками, но сквозь щелку в пальцах бдила от надувательства.

- Не верю! – только и успела прокричать она, как Лысый раззявил пасть и водрузил кучку внутрь своего личного мусороприемника.

- Бу-у! – тут же булькнула Любка и, зажав рот руками, побежала от чужих глаз за угол избы.

Лысый выплюнул гремучую смесь изо рта, прополоскал победный орган водичкой из кружечки и победно выкрикнул: - Десять тортиков!!! Бульканье за избой явно усилилось. Остальные тетки кинулись то ли откачивать, то ли помогать Любке.

- Ну ты даешь, – протянул Захар. - Ты ж ей желудок испортишь.

- Так я ж не проглотил! На грудь не принял! - утверждал Лысый.

- А она теперь точно чего-нибудь проглотит, - мрачно сказал Захар и отправился пользовать потерпевшую.

- Но десять тортиков?!

- Сам ешь.

А с Любкой это не в первый раз, то у нее несварение желудка, то страхи замороченные. Отправились они как-то с Ленкой в избу средь недели потренироваться, а из мужиков никого с собой не уговорили. Глядь, на Предмостной, Мурашик под рюкзачком стоит, они и возрадовались. Все не одним в тайге.

Но Мурашик отбрехался на отрез. Не могу, говорит, дело есть. Так девки и потопали в одевичестве. А тайга хмурая, да одинокая, качает ветвями с шорохом. Дело к ночи клонится, и ни одной души, только ветер листвой сорит.

Долго ли, коротко, дошагали до избы. Дверцу открыли, водички принесли, зачали кашеварить. Тут и повеселела Любка. Страхи в пламени печурки растворились. Досужие вымыслы по тропинкам разбрелись, а чай назрел, пахнет смородинкой. Дюже лютый чай у них тогда приключился. Вот Любка и расслабилась, себе на горе.

- Лен, а Лен, - говорит, - пойдем в избу, одежку перекинем?

- Ну и сама сходи.

- Ага, сходи. А представляешь, счас из избы мужик как вынырнет, голодный и страшный, зэк какой-нибудь.

- Мы здесь, уже битый час. Давно бы вынырнул, - ей смелая подружка отвечает.

Любка поежилась зябко, но в избу все же пошла. Деваться-то некуда, и страхов видимых вроде нет. Только в темноте разложилась, маечку скинула, шнурки развязала, как из самого темного угла, из-под нар, что-то черное, мохнатое как вынырнет, как закричит: - А что вы тут делаете?!

Любка из избы к Ленке, за волосья милой вцепилась и в вой, всхлип и причитания. Ленка от боли как заорет. Любке и по рукам, и по мордам. А не выпускает та причесон ни в какую. Рвет и мечет.

Тут из избы выбрался сонный пугатель Мурашик. Давал он там дрыху. Окольными путями наперед девок добрался, под нары и по простоте своей дрыху. Ждал, когда девки его к ужину позовут. Он мужик не привередливый.

Засим и Ленка заголосила. Мало ли что? Мурашик и сам напужался. Ночь темная, сила нечистая, а если поперек лба? Стоят втроем и воют потихоньку. Эхо по болотам и распадкам разносится. Кукушки, да дятлы из гнезд попадали и айда в небо к звездам, от греха подале. Картина еще та – приплыли грачи по Репину.

Разобрались, считай через час. Ленка Мурашика горячей сковородой окрестила. Любка выдрала у нее клок волос. А сам Мурашик без ужина остался, боднул в переделке кастрюлю с варевом грешным задом. С тылу вроде пахнет, а желудок голодом урчит. Вот и дошутился, поиграл жопой в жмурки.

Бедную Любку кое-как успокоили и отправили спать в избу. Тут и народец шальной привалил. Повеселело, баловались гитаркой на опалубке у избы. А Любка на верхних нарах улеглась. Ленку с собой звала, а та опасливая стала, близко не подходит.

Пуганая баба сама поперек спать ложится. Вот и Любка устроилась головой к выходу. Не как обычно. Так ей и выход из избы видать, и к свету огня поближе. Через пару часов и остальные угомонились, притянул к себе сон. Затихли.

Мурашик на тех же нарах лежал. Среди ночи слышит стук глухой и монотонный. Бум, через минутку еще - бум! И воет ктой-то загробным голосом. Мать чесная, бесы пришли! Не ночь, а вакханалия. Темнотища-а!

Мурашик тихохонько с нар сполз, спички надыбал, а в темноте: Бум! И-и-и! Бум! Чиркнул серой дрожащей рукой, и будто ладаном пахнуло. Любка-то не так улеглась. А и проснулась, через не обратный вход. Хотела с нар слезти, а перед ней стена. Она руками вокруг шарит, а бревна со всех сторон. Ну как в гробу замуровали!

Мурашик, как глазами это скверное дело узрел, так стало ему и не до смеха. Умрет ведь от страха девка, ужас в глазах какой. Он ее в охапку сгреб, в два одеяла завернул, успокоил. Колыбельную напевать принялся. А деваться куда? Вот тебе и ситуация.

Петр Драгунов. Легенда о Плохишах. Эдельвейс

Автор: Драгунов Петр Петрович

Владелец: Драгунов Петр Петрович

Предоставлено: Драгунов Петр Петрович

Собрание: Петр Драгунов. Легенда о Плохишах

Использование материалов сайта разрешено только при согласии авторов материалов.
Обязательным условием является указание активной ссылки на использованный материал

веб-лаборатория компании MaxSoft 1999-2002 ©